Анна Ахматова

                                            Не с теми я, кто бросил землю 

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной,

Темна твоя дорога странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара,

Остаток юности губя,

Мы не единого удара

Не отклонили от себя.  

Ахматова Анна Андреевна (настоящая фамилия — Горенко) родилась в семье морского инженера, капитана 2-го ранга в отставке на ст. Большой Фонтан под Одессой. Через год после рождения дочери семья переехала в Царское Село. Здесь Ахматова стала ученицей Мариинской гимназии, но каждое лето проводила под Севастополем. "Мои первые впечатления — царскосельские, — писала она в позднейшей автобиографической заметке, — зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду"". В 1905 г. после развода родителей Ахматова с матерью переехала в Евпаторию. В 1906 — 1907 гг. она училась в выпускном классе Киево-Фундуклеевской гимназии, в 1908 — 1910 гг. — на юридическом отделении Киевских высших женских курсов. 25 апреля 1910 г. "за Днепром в деревенской церкви" она обвенчалась с Н. С. Гумилевым, с которым познакомилась в 1903 г. В 1907 г. он опубликовал ее стихотворение "На руке его много блестящих колец..." в издававшемся им в Париже журнале "Сириус".

Осип Мандельштам

Мандельштам Осип Эмильевич - биография и творческий путь
[3 (15) января 1891, Варшава — 27 декабря 1938, лагерь Вторая Речка под Владивостоком]
Детство и учеба Осипа Мандельштама

Из петербургской еврейской купеческой семьи. Учился в Тенишевском училище, увлекался эсеровским движением (воспоминания «Шум времени»,1925). В 1907-08 слушал лекции в Париже, в 1909-10 в Гейдельберге, в 1911-17 изучал в Петербургском университете романскую филологию (курса не закончил).

Сергей Городецкий

Городецкий Сергей Митрофанович (5 (17) января 1884, Санкт-Петербург — 7 июня 1967, Обнинск) — русский поэт, прозаик, драматург, критик, публицист, художник.
Сын писателя-этнографа М.И. Городецкого, Сергей Городецкий родился в семье с прочными культурными традициями и демократическими устоями. Отец служил в земском отделе министерства внутренних дел, но был известен и как литератор, автор статей по истории археологии, этнографии, фольклору. В Городецком рано проявились склонности к рисованию и стихотворчеству. Окончив 6-ю Санкт-Петербургскую гимназию, он в 1902 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета (не окончил), где познакомился и сблизился с А.А. Блоком. С этого времени Городецкий увлёкся поэзией.

Журнал "Гиперборей"

"Гиперборей", "Ежемесячник стихов и критики", журнал поэтов-акмеистов, выходил в 1912-13 (всего издано 10 номеров). Основан Н. С. Гумилевым и С. М. Городецким. Кроме них в "Гиперборее" публиковались поэты: А. А. Ахматова, М. А. Зенкевич, М. А. Кузмин, О. Э. Мандельштам, В. И. Нарбут, В. К. Шилейко и другие. Редактор-издатель – поэт и переводчик М. Л. Лозинский; на его квартирах (Волховской пер., 2, с осени 1913 - Малый просп. П. С., 26/28) проходили редакционные собрания. (Энциклопедия Санкт-Петербурга) 
В октябре 1912 года на книжных прилавках появилось новое издание, связанное с "Цехом поэтов" – тоненькая книжечка в коричневато-желтой обложке с черными буквами "Гиперборей" и подзаголовком – "ежемесячник стихов и критики". Название было выбрано удачно; во всяком случае оно казалось точнее и ярче предложенного Городецким – "Небесной цевницы".

Николай Гумилев

Н. С. Гумилев родился в г. Кронштадте в семье военного врача. В 1906 г. получил аттестат об окончании Николаевской царкосельской гимназии, директором которой был И. Ф. Анненский. В 1905 г. увидел свет первый сборник поэта "Путь конквистадоров", обративший на себя внимание В. Я. Брюсова. Персонажи сборника как будто пришли со страниц приключенческих романов из эпохи завоевания Америки, которыми зачитывался поэт в отрочестве. С ними и отождествляет себя лирический герой — "конквистадор в панцире железном". Своеобразие сборнику, насыщенному общими литературными местами и поэтическими условностями, придавали черты, преобладавшие и в жизненном поведении Гумилева: любовь к экзотике, романтика подвига, воля к жизни и творчеству.

Акмеисты об Акмеизме

                                          Н. Гумилев

      Наследие символизма и акмеизм
Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эго-футуристы и прочие гиены всегда следующие за львом.* На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, — акмеизм ли (от слова άχμη — высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), — во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом.

Акмеизм

Акмеизм (от греч. akme — высшая степень чего-либо, расцвет, зрелость, вершина, остриё) — одно из модернистских течений в русской поэзии 1910-х годов, сформировавшееся как реакция на крайности символизма.
Преодолевая пристрастие символистов к «сверхреальному», многозначности и текучести образов, усложненной метафоричности, акмеисты стремились к чувственной пластически-вещной ясности образа и точности, чеканности поэтического слова. Их «земная» поэзия склонна к камерности, эстетизму и поэтизации чувств первозданного человека. Для акмеизма была характерна крайняя аполитичность, полное равнодушие к злободневным проблемам современности.

А. Блок. Поэма "Двенадцать"

Текст поэмы А. Блока "Двенадцать" можно прочитать ЗДЕСЬ

Изучение поэмы А.Блока "Двенадцать" в 11-м классе

Ноздренкова Ольга Александровна, кандидат педагогических наук, учитель русского языка и литературы . http://festival.1september.ru/articles/561964/
С момента создания поэмы «Двенадцать» – завещания А. Блока прошло девяносто лет: она была написана в январе – феврале 1918 года. В 1920 году была поставлена последняя точка – написана «Заметка о «Двенадцати».

Но и в 1918, и в 1920, да и сейчас, отношение к поэме несколько однозначно. Мы так привыкли определять ту или иную сторону баррикады, что вольно или не вольно все равно решаем один и тот же вопрос: одобряет Блок революцию или осуждает ее. Блок никак не оценивает революцию. А. Блок отнесся к ней с историческим фатализмом Л. Толстова. Поэма не случайное явление в поэзии Блока, а естественное и закономерное ее завершение.
К ней стягивается все нити его поэзии.
Он был готов создать ее.

Стихотворение А. Блока "Незнакомка"

И вижу берег очарованный... Тема: Литература Автор плэйкаста: tigra4219 Создан: 4 января 2012 5:44

НЕЗНАКОМКА
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.

Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.

Путешествие за "золотым руном" А. Белого.

БЕЛЫЙ Андрей (псевд. Бориса Николаевича Бугаева) (1880-1934), русский писатель. Один из ведущих деятелей символизма. Для ранней поэзии характерны мистические мотивы, гротескное восприятие действительности («симфонии»), формальное экспериментаторство (сборник «Золото в лазури», 1904). В сборнике «Пепел» (1909) трагедия деревенской Руси. В романе «Петербург» (1913-14, переработанное издание в 1922) символизированное и сатирическое изображение российской государственности. Мемуары, автобиографическая проза. Исследования, в т. ч. поэтики Н. В. Гоголя.
    БЕЛЫЙ Андрей (наст. имя и фам. Бугаев Борис Николаевич) [14 (26) октября 1880, Москва — 8 января 1934, там же], русский поэт, прозаик, критик, мемуарист.

Александр Блок. Личность и творчество.

М. Цветаева. Цикл " Стихи к Блоку"

ИМЯ ТВОЁ Тема: Стихи Автор плэйкаста: nelchik55 Создан: 18 августа 2011 23:28

Александр Александрович Блок (1880–1921) — поэт, один из самых выдающихся представителей русского символизма. По отцу, профессору-юристу, потомок обрусевшего выходца из Германии, придворного врача (въехал в Россию в середине XVIII в.). По матери — из русской дворянской семьи Бекетовых. Потомки врача Блока принадлежали к состоятельному, но со временем оскудевшему служилому дворянству. Прадед по матери был «большим барином и очень богатым помещиком», к старости потерявшим почти все свое состояние. Со стороны обоих родителей Блок унаследовал интеллектуальную одаренность, склонность к занятиям литературой, искусством, наукой, но наряду с этим и несомненную психическую отягощенность: дед по отцу умер в психиатрической больнице; характер отца отличался странностями, стоявшими на грани душевного заболевания, а иногда и переступавшими за нее. Это вынудило мать поэта вскоре после его рождения покинуть мужа; последняя сама неоднократно лечилась в лечебнице для душевнобольных; наконец и у самого Блока к концу жизни развилось особое тяжелое нервно-психическое состояние — психостения; за месяц до смерти его рассудок начал омрачаться. Раннее детство Блока прошло в семье деда по матери, известного ботаника, общественного деятеля и поборника женского образования, ректора Петербургского университета А. Н. Бекетова. Зиму маленький Блок проводил в «ректорском доме», в Петербурге, лето — «в старом парке дедов», «в благоуханной глуши маленькой усадьбы» — подмосковном имении деда, сельце Шахматове.

Младшие символисты

В 1901–1904 годах на литературную сцену выходят "младшие символисты" ("младосимволисты"), последователи философа-идеалиста и поэта Владимира Сергеевича Соловьева: Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев), Александр Александрович Блок, Сергей Соловьев, Эллис (Лев Львович Кобылинский), Вячеслав Иванович Иванов. Предтечей и мэтром младосимволистов стал В. Соловьев.
По В. Соловьеву, мир находится на грани гибели1, человечество переживает кризис. Философ говорит о существовании двух миров: Мира Времени и Мира Вечности. Первый есть мир Зла, второй – мир Добра. В реальном мире – "кошмарном сне человечества" – гармония, любовь как самое гармоничное чувство подавляются и побеждает антихрист. Найти выход из Мира Времени в Мир Вечности – такова задача, стоящая перед каждым человеком2. Как спасти человечество, вернуть ему "силу Божью" и веру? Ответ давался в духе неохристианских идей: мир может спасти Божественная красота, Вечная женственность, Душа мира. Божественная красота – это гармония, "совершенное всеединство" между духовным и вещественным, внешним и внутренним. Именно они, по В. Соловьеву, соединяют природное, бытовое и бытийное, божественное. По В. Соловьеву, Красота, Вечная женственность, Любовь – Солнце любви – это категории вечные и абсолютные: 
Смерть и время царят на земле, –
Ты владыками их не зови.
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь Солнце любви.

Дмитрий Мережковский

Ты сам — свой Бог, ты сам — свой ближний.
О, будь же собственным творцом,
Будь бездной верхней, бездной нижней,
 Своим началом и концом.
                                      Д. Мережковский
Дмитрий Сергеевич Мережковский родился в Санкт-Петербурге в 1866 г. Его отцом был мелкий дворцовый чиновник. С 13 лет Мережковский начинает писать стихи. В 15 лет, он, будучи гимназистом, вместе с отцом посетил Ф.М. Достоевского, который нашел стихи подростка слабыми и сказал ему: «Чтобы хорошо писать,— страдать надо, страдать!» Тогда же Мережковский познакомился с Надсоном, которому на первых порах подражал в стихах и через которого вошел в литературную среду.

Валерий Брюсов

Поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературный критик. Родился 1 декабря 1873 года в Москве, в купеческой семье среднего достатка. Отец будущего поэта воспитывал сына в духе передовых идей того времени. В 1893 г. Брюсов оканчивает гимназию и поступает на историко-филологический факультет Московского университета. 1894-1895 г. – выходят три сборника стихотворений «Русские символисты», в которых представлены в основном стихи самого Брюсова (под разными псевдонимами). Критикой сборники были восприняты как литературный курьез, неумелое подражание французским декадентам. 1895 г. – Брюсов издает книгу «Chefs d’Oeuvre» («Шедевры»). Этот сборник был единодушно отвергнут критикой.

"Поэзия как волшебство" в творчестве Константина Бальмонта

Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце

Я в этот мир пришел, чтоб… Тема: Классика Автор плэйкаста: olgiya Создан: 26 июля 2009 20:33

В начале века Бальмонт, по слову мемуариста, "безраздельно царил" в русской поэзии. Написавший целую библиотеку книг, объездивший земной шар, увлекший тысячи читателей и увлекавшийся сотнями идей, Бальмонт к 1920 г. увидел себя ненужным России, измученной братоубийственной войной и террором. Бальмонт эмигрировал в 1920 г. и до конца своих дней прожил во Франции. Не было в русском рассеянии другого поэта, который столь же остро переживал оторванность от России. Эмиграцию он называл "жизнью среди чужих". Работал он по-прежнему необыкновенно много. Только за один 1921 г. вышло шесть его книг. Поэт М. Цетлин писал вскоре после смерти Бальмонта, что сделанного им достало бы не на одну человеческую жизнь, а "на целую литературу небольшого народа".
Воспоминаний о Бальмонте эмигрантского периода сравнительно немного. Погруженный в работу, жил он уединенно и большею частью не в Париже, где в двадцатые и тридцатые годы сосредоточилась кипучая литературная жизнь эмиграции. Не считая небольших мемуарных упоминаний в книгах Н. Берберовой и В. Крымова, о Бальмонте писали десять зарубежных мемуаристов: Б. Зайцев, Ю. Терапиано, И. Бунин, А. Седых, Р. Гуль, В. Яновский, И. Одоевцева, Н. Тэффи, М. Вишняк и с наибольшей симпатией и пониманием М. Цветаева. В воспоминаниях Зайцева запечатлен образ Бальмонта московского - эксцентричного, избалованного поклонением, капризного. "Но бывал он и совсем другой. К нам заходил иногда перед вечером тихий, даже грустный. Читал свои стихи. Несмотря на присутствие поклонниц, держался просто - никакого театра" (Зайцев Б. Далекое. Вашингтон, 1965. С. 42). О московском периоде рассказывает и Роман Гуль, причем, по его же собственным словам, "какие-то чудовищные вещи", к тому же с чужих слов. Бунин, вообще не любивший символистов, тоже вспоминает дореволюционного Бальмонта недоброжелательно. "Это был человек, который всю свою жизнь поистине изнемогал от самовлюбленности - еще не самые резкие слова о нем в воспоминаниях Бунина. Очерк Н. Тэффи "Бальмонт", хотя и очень фрагментарно, охватывает более широкий диапазон - включает и эмигрантский период. "Всегда поэт. И потому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом... Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл "убийцей лебедей". "Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывали в вине", - говорил он своей Елене" (Возрождение. 1955. No 47. С. 66). М. Вишняк в книге "Современные записки. Воспоминания редактора" рассказывает о конфликте поэта с эсеровской редакцией журнала: "Он пришел объясниться - вернее, потребовал от меня объяснения, как могло случиться, что знаменитого и прославленного Поэта (так Бальмонт всегда именовал себя в третьем лице) заставили сократить статью... тогда как никому не нужной статье редактора (Руднева. "Около Земли") нашлось почти в два раза больше места?" В исторической перспективе вещи смотрятся по-другому. Мало кому нужны теперь статьи уже забытого Руднева.
В воспоминаниях Яновского, Седых и Одоевцевой поэт в эмиграции показан как живой анахронизм. В известной доле симпатии к Бальмонту мемуаристам не откажешь, но его художественные достижения эмигрантского периода как будто остались неизвестными авторам этих воспоминаний. Более глубоким пониманием исполнен очерк Ю. Терапиано, включенный в настоящее издание. Что же касается воспоминаний Цветаевой, то у нее "свой Бальмонт " - верный, благородный и неустрашимый друг: "Я могла бы вечера напролет рассказывать вам о живом Бальмонте, чьим преданным очевидцем я имела счастье быть целых девятнадцать лет, о Бальмонте - совершенно непонятом и нигде не запечатленном... и вся моя душа исполнена благодарности".
С Константином Дмитриевичем Бальмонтом мне привелось познакомиться в начале 1925 года.
Он жил тогда с женой и с дочерью Миррой в скромном отеле около площади Данфер-Рошеро; в этом же отеле жил один из тогдашних молодых поэтов. Бальмонт почти каждый день спускался к нему и порой по нескольку часов кряду просиживал среди молодежи. Его обычное место было на кровати хозяина. Вокруг стола (чай, бесконечный русский чай, от которого тогда еще не отвыкли!) помещались хозяева - поэт с женой и приходившие почитать стихи и поговорить "представители молодой литературы". Мирра, дочь Бальмонта, писала стихи и была членом Союза молодых поэтов, собиравшегося неподалеку.
В первый раз, когда я увидел Бальмонта, он сидел, опираясь на подушки, откинувшись назад, в позе величественной и вдохновенной. Густая, золотистая грива волос (Бальмонт красил их), высокий и широкий лоб, испанская бородка, глаза - совсем молодые и живые. Мне запомнились кисти его рук с широкими "лопаточкообразными" окончаниями пальцев - "творческая рука", как определяет хиромантия. В бедной беженской комнате, в темном поношенном костюме автор "Горящих зданий" и "Будем, как солнце" напоминал бодлеровского альбатроса. Какая слава в прошлом, сколько написано книг, где только не бывал поэт - в Мексике, в Египте, в Океании, а теперь он, вместе с другими, в беженском положении, среди чужого, безразличного к русским страданиям Парижа.
Я смотрел на человека и думал о поэте. "Русский Верлен", как потом его стали называть в Париже, сравнивая его бедственное положение и роковое пристрастие к вину с тяжелой судьбой французского поэта, еще в России пережил свою славу, поэзия его уже тогда перестала быть новым словом.
Блок, Сологуб, Ахматова, Гумилев, О. Мандельштам, Б. Пастернак были любимыми поэтами большинства присутствующих на этих собраниях. Молодежь с почтением, но готовая заранее отстаивать своих "богов" слушала Бальмонта, и для нее он был уже далеким прошлым. Бальмонт со своей стороны присматривался к молодежи и, зная ее настроение, быть может, ждал сначала какой-нибудь резкой выходки, но тон "парижской атмосферы" не походил на тон некоторых литературных кружков в России, и Бальмонт вскоре почувствовал себя в окружении мирном и благожелательном.
Он не был по своей натуре "мэтром", способным заниматься с молодежью, как Вячеслав Иванов, Гумилев или Вл. Ходасевич. Говоря о поэзии, он совсем не касался формальной ее стороны, слушая стихи молодых, оценивал их с точки зрения "присутствия в них поэзии" - и надо признаться, чувствовал он это присутствие поэзии очень верно.
Бальмонт любил рассказывать о своем прошлом, о прежней Москве, о поэтах эпохи декадентства и символизма, о путешествиях, норой - о былых похождениях. Иногда, по просьбе присутствующих, он читал новые стихи. У него всегда были новые стихи, Бальмонт писал много, пожалуй, слишком много. Читал он очень своеобразно, растягивал некоторые слова, четко выделяя цезуры посреди строк, подчеркивая "напевность". Стихи у него были переписаны в маленькую тетрадочку четким и красивым почерком - он всегда носил ее при себе, - молодые же поэты в ту пору стихов при себе уже не носили.
Поэзия действительно была жизнью для Бальмонта, он все время думал о стихах. Он так привык мыслить стихами, что на всякое переживание отзывался ими, стихия стихотворной речи всегда была с ним. Не знаю, много ли работал Бальмонт над отделкой стихов или "писал сразу", как хотел представить другим, но возможно, что он мало переделывал и перерабатывал написанное, особенно в последние годы жизни.
В своем стиле Бальмонт давно достиг мастерства: ему, видимо, вправду легко было писать - слова, образы, фонетические особенности притекали к нему широким потоком. Однако в эпоху своего расцвета, я думаю, Бальмонт не мог писать так - сама собой возникала "кощунственная мысль" при словах Бальмонта о том, что "настоящие стихи приходят вдруг, не требуя ни поправок, ни изменений".
В течение своей долгой жизни Бальмонт написал множество стихов, так что, говоря о его творчестве, представляешь себе какое-то огромное собирательное, полное звуков, порой слишком звучных, красноречие, словесный поток, много позы, порой - отсутствие подлинности, строгости, чуткости, даже вкуса. Суд наших современников над поэзией Бальмонта очень строг, но я думаю, что со временем кто-либо сможет открыть настоящего Бальмонта.
Если тщательно пересмотреть его литературное наследство, если отбросить множество никчемных стихов, останутся две-три книги настоящих и подлинных стихов крупного поэта.
То же и о переводах: его переводы, например Эдгара По, по справедливости можно поставить рядом со знаменитым переводом Бодлера.
Молодежь пригласила Бальмонта выступить на вечерах Союза молодых поэтов, Бальмонт несколько раз читал свои стихи и принял участие в вечере, посвященном Баратынскому. Он сказал о нем речь, кажется, она называлась "Высокий рыцарь" или что-то в этом роде, по-бальмонтовски. Цитируя Баратынского по памяти, в двух местах Бальмонт ошибся, и тотчас же с места присутствующий на собрании пушкинист М. Л. Гофман его поправил. Первую поправку Бальмонт принял, но вторая его рассердила:
- Вы все время поправляете меня, - обратился он к Гофману, - но я ведь специалист по Бальмонту, а не по Баратынскому!
Наше поколение поэтов - суше и строже; наша манера читать стихи была в резком контрасте с чтением Бальмонта. Но его манера читать влияла на публику. Думаю, помимо престижа имени здесь было еще и другое: Бальмонт священнодействовал, всерьез совершал служение Поэзии, и его искренний подъем передавался присутствующим. За свою долгую жизнь Бальмонт привык влиять на аудиторию и умел увлекать ее.
В те годы, о которых я пишу, поэт был еще "en forme", как говорят французы. Болезнь, нервность и одиночество пришли к нему потом - и в этом до известной степени сыграло роль безразличие эмигрантской среды к поэзии. Предки Бальмонта (если не ошибаюсь, по женской линии) были подвержены из поколения в поколение душевным болезням. Невнимание к нему и к его поэзии усиливало страдание.
В чужом и скудном для него мире, после всеобщего крушения и распада той атмосферы, к которой он привык в России, после наступившей переоценки ценностей то, чем жил Бальмонт, - звуки, формы, метафоры, "красота", буйственная оргиастическая страсть, "взлеты" и "прозрения" - стали представляться слишком внешними, неискренними - "литературой".
Бальмонт замкнулся в себе, Бальмонт не мог и не хотел измениться - и это практически означало для него полную изоляцию.
В двадцатых годах, вероятно, одиночество и некоторое любопытство влекло его к молодежи. Но вскоре и тут Бальмонт почувствовал себя лишним и отдалился.
Мне запомнился рассказ Бальмонта, как он начал писать стихи.
Озарение и ощущение себя поэтом пришло к нему вдруг, от переживания пейзажа: "Мне было тогда 16 лет, я ехал в санях по широкой, покрытой ослепительно-белым снегом равнине. На горизонте виднелся лес, стая ворон перелетала куда-то в прозрачном воздухе. И вот, совсем неожиданно для себя, я с какой-то особенной остротой, грустью, нежностью и любовью почувствовал этот пейзаж и понял, что я должен быть поэтом".
Бальмонт уехал в провинцию, изредка печатал стихи в "Современных записках" и в "Последних новостях", потом вернулся в Париж, серьезно заболел и снова жил потом в провинции. Во время оккупации он поселился в Нуази-ле-Гран, в русском общежитии, устроенном матерью Марией. Немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения.
Больной поэт все время находился, как передавали, в очень угнетенном состоянии. О смерти Бальмонта в Париже узнали из статьи, помещенной в тогдашнем органе Жеребкова "Парижский вестник". Сделав, как тогда полагалось, основательный выговор покойному поэту за то, что в свое время он "поддерживал революционеров", жеребковский журналист описал грустную картину похорон: не было почти никого, так как в Париже лишь очень немногие знали о смерти Бальмонта. Шел дождь, и, когда опустили гроб в яму, наполненную водой, гроб всплыл, и его пришлось придерживать шестом, пока засыпали землей могилу.
К. Д. Бальмонт скончался 26 декабря 1942 года.

Ю. Терапиано

http://www.stihi-xix-xx-vekov.ru/stat56.html

Здесь вы найдете стихи К. Бальмонта.


Русская классика на экране. (Юлия Рутберг читает стихи К. Бальмонта). 

Просмотрите ПРЕЗЕНТАЦИЮ.


ЗАДАНИЕ: Прочитайте стихотворение К. Бальмонта
 ФАНТАЗИЯ
Как живые изваянья, в искрах лунного сиянья,
Чуть трепещут очертанья сосен, елей и берез;
Вещий лес спокойно дремлет, яркий блеск луны приемлет
И роптанью ветра внемлет, весь исполнен тайных грез.
Слыша тихий стон метели, шепчут сосны, шепчут ели,
В мягкой бархатной постели им отрадно почивать,
Ни о чем не вспоминая, ничего не проклиная,
Ветви стройные склоняя, звукам полночи внимать.

Чьи-то вздохи, чье-то пенье, чье-то скорбное моленье,
И тоска, и упоенье,- точно искрится звезда,
Точно светлый дождь струится,- и деревьям что-то мнится
То, что людям не приснится, никому и никогда.
Это мчатся духи ночи, это искрятся их очи,
В час глубокой полуночи мчатся духи через лес.
Что их мучит, что тревожит? Что, как червь, их тайно гложет?
Отчего их рой не может петь отрадный гимн небес?

Всё сильней звучит их пенье, всё слышнее в нем томленье,
Неустанного стремленья неизменная печаль,-
Точно их томит тревога, жажда веры, жажда бога,
Точно мук у них так много, точно им чего-то жаль.
А луна всё льет сиянье, и без муки, без страданья
Чуть трепещут очертанья вещих сказочных стволов;
Все они так сладко дремлют, безучастно стонам внемлют
И с спокойствием приемлют чары ясных, светлых снов.

1.Какова композиция этого стихотворения?

2. Какие образы мы видим здесь?

           3. Что наиболее примечательного, интересного вы     отметили в форме стихотворения?

4. Какое впечатление произвело на вас стихотворение? Согласитесь ли вы с тем, что поэзия Бальмонте оставляет ощущение хрупкости и невещественности?

5. Производят ли стихи Бальмонта впечатление некоей поэтической импровизации?

6. Какие сборники К. Бальмонта стали, на ваш взгляд, наиболее заметным явлением и в его творчестве, и в истрии русского символизма? Какие из них представляются вам наиболее интересными? Почему?

К. Бальмонт "О тихий Амстердам"

О тихий Амстердам!.. Тема: Города и страны Автор плэйкаста: Sunnat Создан: 12 августа 2012 1:56

К. Бальмонт "Лунный свет"

ЛУННЫЙ СВЕТ Тема: Классика Автор плэйкаста: svttlychok12 Создан: 2 июля 2012 16:28

К. Бальмонт "Просторы малой родины"

Просторы малой Родины Автор плэйкаста: wasa70 Создан: 25 апреля 2012 23:54

К. Бальмонт "Камыши"

Камыши Автор плэйкаста: puniasha Создан: 11 июля 2010 14:44

К. Бальмонт "Челн томленья"

Челн томленья (серия К.Б.) Тема: Классика Автор плэйкаста: AlLiska Создан: 11 декабря 2009 21:06

К. Бальмонт "Безглагольность"

Бальмонт Константин… Тема: Классика Автор плэйкаста: olgiya Создан: 27 сентября 2009 14:55

1.Сделайте письменный анализ одного из стихотворений К. Бальмонта (по выбору.).

2. Выучите наизусть одно из стихотворений К. Бальмонта (по выбору).

Поэзия символистов старшего поколения

Первое поколение символистов выступило в начале 90-х годов. Его виднейшие представители — Д. Мережковский, Н. Минский, К. Бальмонт, 3. Гиппиус, Ф. Сологуб, В. Брюсов. Осмыслим основные образы-идеи старших символистов в их внутреннем единстве.
Прежде всего в их поэзии обращает на себя внимание поэтическое воплощение кантовской идеи о непознаваемости мира, составлявшей, как мы видели, основу символистской эстетики.
«Мы живем среди исконной лжи»,— теоретически сформулировал эту идею Брюсов в «Ключах тайн». Поэтически это утверждалось всеми без исключения старшими символистами; утверждалось в довольно однообрааных, повторяющихся мотивах.
Так, в уже цитированных стихах Мережковский писал о «лжи» познания, приводящей к пожизненной, неискоренимой тоске: «Мы же лгать обречены роковым узлом от века» и т. п. («Парки», 1892). Н. Минский написал целую серию стихотворений на ту же тему, назвав ее «В одиночном заключении». Со дня рождения «злорадно захлопываются», объявляет он, «двери» познания, и «неотвратим, как жребий, мой засов, мое молчанье, как забвенье, глухо». Человек — «в тесной клетке мечущийся зверь». И такова участь всех людей: каждый из них—
Такой же, как я, в клетке бьющийся зверь,
Так же грустно и злобно глядящий на дверь.
У 3. Гиппиус запертые двери познания превращаются в страшную ношу: «Ноша жизни, ноша крестная. Чем далее, тем тяжелей... И ждет кончина неизвестная у вечно запертых дверей».
Люди поэтому, собственно говоря, не живут — слепые, они находятся в вечной тьме:
Мы не жили — и умираем
Среди тьмы.
У Федора Сологуба тот же мотив, воплощенный в тех же символических образах «клетки», «запертых дверей» и т. п., встречается, пожалуй, наиболее часто. В известном стихотворении «Плененные звери» (1905) это возглашается с особенным упорством:
Мы плененные звери,
Голосим, как умеем,
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
Уже из приведенных примеров видно, что кантовское учение о феноменальности познания трактовалось старшими символистами в определенном духе. Познание — не просто замкнутая «клетка» чувственного восприятия. Еще страшнее, что в этой «клетке» «зловонно»; что это — одиночное заключение, тюрьма, где живет воющий, злобный «зверь».
Таким образом реальный мир превращался у символистов в мир страданий, мук, боли. И это — в различных вариантах — образует вторую основную группу мотивов и образов их творчества.
Так, уже Минский во всей своей поэзии говорит о жизни, как о «прахе земли», где господствуют «страх, яд оков, ужас казни, обман надежд, боль ран». Зло — роковая и неизбежная судьба человечества:
Наше зло
Будет снова жечь сердца
Без конца.
Ни в темнице, ни в гробу
Про судьбу
Позабыть... не дано.
Более того: сам бог, оказывается, «полюбил страдания и жертву, — под эту песню мир возник». Мир поэтому искони пронизан «стремлением вечным к жертве». И поэт горестно признается:
Мне скучен мир полей и сон дубрав,
И смех детей — простых сердец отрада.
Мне чужд, кто счастлив, кто здоров, кто прав...
Для Д. Мережковского, как мы уже знаем, истина жизни воплощена прежде всего «в страдальческом образе распятого Христа». Естественно, что и для него действительность оборачивается мукой, «цепями рабства», стыдом и страхом. Даже любовь — мука, проклятие:
Душа полна стыда и страха
Влачится в прахе и крови...
И нет свободы, нет прощенья.
Мы все рабами рождены,
Мы все на смерть, и на мученья,
И на любовь обречены.
Для 3. Гиппиус жизнь — «унижение». Это царство пьявок, прилипших к человеку с рождения. Таково «прозрение» поэта:
В страшный час прозрения, на закате дней,
Вижу пьявок, липнущих и к душе моей.
Но душа усталая мертвенно тиха.
Пьявки, пьявки черные жадного греха!
Или вот другое ее стихотворение, дающее общую картину земной жизни и поэтому названное «Вcе кругом»:
Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жестко-тупое, всегда безобразное,
Медленно-рвущее, мелко-нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное...
Рабское, хамское, гнойное, черное.
Изредка серое, в сером упорное...
Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное...
Однако даже на этом омерзительном фоне выделяется творчество Сологуба как наиболее последовательное воплощение тьмы и ужаса жизни. Царство недотыкомки, нежити, нетопырей, навье царство мертвецов, злое земное житье, безысходное земное томленье — такова действительность по Сологубу. «Лихо — по его признанию — ко мне привязалось давно, с колыбели. Лихо стояло и возле крестильной купели, Лихо за мною идет недоступною тенью» (1893). А далее Лихо связывается «в единый погибельный круг» с недотыкомкой серой, что неизменно «вокруг меня вьется да вертится» (1899).
Позже (1905) Лихо преобразится в «мелкого беса» Передонова, превосходящего по мерзости Федора Карамазова и Иудушку Головлева. Передонов не только сходит с ума от недотыкомки, он сам — недотыкомка, олицетворение бессмысленной жестокости. Но и это еще не венец сологубовских вымыслов: Передонов переродится в Триродова, носителя «навьих чар», занимающегося некромантией и мужеложством, ненавидящего людей, превращающего «черной магией» тела врагов в кубы и призмы, украшающие его стол (роман «Навьи чары», 1907—1909).
Пессимизм символистов в отношении реальной действительности, «земного томления», охарактеризованный выше, закономерно связан еще с двумя мотивами, типичными для старшего поколения.
Во-первых, с сознанием полного своего одиночества. Одиночества не только среди людей — во вселенной. И такое одиночество естественно перерастает в солипсизм.
3. Гиппиус, постоянно жаловавшаяся и в стихах и в статьях на одиночество поэта-современника, утверждает, что это неотвратимо. Человек не в состоянии что-либо знать и видеть: он роковым образом слеп. Мир заткан паучьей паутиной, пишет Гиппиус, и человек в «этом мире — в тесной келье». А по четырем углам «четыре неутомимых паука...плетут, плетут, плетут», застилая все «серой, мягкой, липкой паутиной» («Пауки»). Стихотворение «Мережи» варьирует и, так сказать, уточняет этот мотив. Но здесь фигурируют уже не пауки, а «дьявол» в образе змеи. Он «тянет сети между нами». И вот
Шалун во образе змеином
Пути друг к другу нам пресек.
И в одиночестве зверином
Живет доныне человек.
О том же стихи Минского. «Весь мир — тюрьма одна, где в келье одиночной душа заключена». Бессмысленно стучатся люди в стены тюрьмы, напрасно стремясь друг другу поведать о себе:
То товарищ, то узник, мой брат, почти я.
И столь странно далекий, чужой для меня,
Отделенный навек этой звучной стеной,
Мне незримый, как житель планеты иной.
Мережковский, Гиппиус, Минский рисуют большей частью одиночество человека как трагедию: это закон сознания — тюрьма, звериное одиночество, козни дьявола и т. п. Лишь очень редко мелькает у них мотив «упоения одиночеством». Федор Сологуб, наоборот, возводит одиночество в достоинство: это его гордость, «свобода».
Логика мысли Сологуба такова: если действительность — прах, ложь, тюрьма; если люди — рабы, лающие звери и «быть с людьми — какое бремя!», то «свобода только в одиночестве». И с этих позиций, кроме «Я», в мире ничего не существует. «Я», его сознание — единственная реальность, вселенная — создание его мысли:
И среди немых разделяй,
Где царит немой хаос,
Это я своею волей
Жизнь к сознанию вознес.
И вот почему «я природу создал сам»:
В темном мире неживого бытия
Жизнь живая, солнце мира — только Я.
Таковы некоторые варианты характернейшего мотива старшего поколения символистов: индивидуализма, переходящего в солипсизм, в возвеличение одиночества, как единственно возможной «свободы» человека.
Другой мотив, связанный с пессимизмом в отношении земной жизни и агностицизмом, — демонизм: воспевание аморальности, преступления, анормального и больного, подчас — садизма.
Это тоже закономерно. Если действительность — создание моей мысли, то естественно, что и нормы морали, красоты, здоровья, логики лишены объективного значения. «Свободная» мысль агностика-солипсиста стоит «по ту сторону» морали, эстетики, логики. И единственно, что в ней неизменно, — ее непостоянство, ее изменчивость, ее произвол и капризы.
Подобная «истина» уже возвещалась в программном для старших символистов стихотворении Минского «Как сон пройдут дела и помыслы людей».
Все, что существует на земле, утверждает Минский, — мудрость, любовь, знания, право, добро, зло — все это «общий прах», «ненужные слова», которые «умрут бесследно». Единственное, что никогда не умрет, «чуждо тления, — вражда к тому, что есть, жажда жгучая святынь, которых нет, мираж среди пустыни бесконечной...»
О том же говорит Гиппиус: «Стремлюсь к тому, чего я не знаю, не знаю». Отрицая грань между нежностью и жестокостью, правдой и ложью, злом и добром, она находит «в последней жестокости — бездонность нежности и в божьей правде — божий обман». Если Минский гордо заявлял, что он «корень человечества больного», то Гиппиус в pendant к нему объявляет: «люблю я отчаяние мое безмерное» и т. п.
Сологуб же, как всегда, доходит и здесь до крайних границ. В специальной молитве Дьяволу он объявляет, что отдает свое творчество «власти темного порока», что именно «Дьявола», носителя порочности, он хочет воспеть:
Тебя, Отец мой, я прославлю.
В укор неправедному дню
Хулу над миром я восславлю
И соблазняя, соблазню.
Недаром один из исследователей творчества Сологуба писал: «Ему нужно извращенное... Ему нужна боль, своя или чужая... Виночерпий крови, он устраивает себе оргии садизма, и только та страсть для него сладка, которая соединена с жестокостью...» (Ю.Айхенвальд. Силуэты руских писателей, выпуск 3. М., 1910, стр. 108).
Выход из своей опустошенности символисты искали подчас в природе. Однако при этом природа осмысливалась своеобразно. Для символистов старшего поколения природа — не то мощное и мудрое начало, которое пробуждает в человеке человеческое, вызывает добрые и радостные чувства, жизненную активность, как это было, например, у Льва Толстого (и как это гениально изображено, в частности, в известной встрече Андрея Болконского с воскресающим к жизни опаленным дубом).
У символистов, наоборот, природа учит не активности, а смирению, она зовет не к жизни, а к покою, забвению, безмыслию, небытию. Ф. Сологуб учит:
И если жаждешь утешения,
Бежишь далеко от людей,
Среди лесов, среди полей —
Покой, безмыслие, забвенье...
Минский видит в луне «белый призрак всезабвения, сна...примирения».
У Мережковского люди ждут солнца затем, чтоб в его лучах умереть:
Дети мрака, солнца ждем,
Свет увидим и, как тени,
Мы в лучах его умрем.
Однако мотив природы у символистов встречается сравнительно редко — это для них лишь привходящий «утешительный» мотив. Главный же выход из собственной опустошенности и зла мира они находят в трех силах: в «мигах», в мечте (в разных вариантах) и... в смерти. Это и образует группу центральных «позитивных» мотивов (образов) старшего поколения символистов.
Проследим, как это реализуется поэтически.
Выход из мира феноменов в «ноумен», в «сущность бытия» символисты видели в «экстазе», в «мигах вдохновения». Естественно, что в их поэзии «миги» играют особую, «спасительную», всеразрешающую роль.
У Минского мы находим образ поэта-облака, живущего только мигами, плывущего на «легких крыльях» и родного такому же, как он, изменчивому «ветерку» («В тот вечер облаком я был»). Не случайно поэтому свой идеал художника он и воплощает в образе переменчивого, ничего, кроме «мигов», не знающего поэта: «Нужно быть... гибким, зыбким, переменным, как бегущая волна... Раскрывать всему объятья, льнуть, касаться, окружать...».
Кстати сказать, именно этот образ поэта-облачка, бегущей «волны» и т. п. всесторонне разовьет, как это далее выяснится, К. Бальмонт.
К «мигам», к «чуду» («Но сердце хочет и просит чуда, чуда!»), к экстазам, к «постижению недостижимого», чего нет на свете» взывает и вся поэзия 3. Гиппиус. Эти миги для нее «единственный свет» в кромешной тьме жизни:
Люблю недостижимое,
Чего, быть может, нет...
Дитя мое любимое,
Единственный мой свет!
(1893)
Для Мережковского сущность поэта являют нам морские волны. Вечно изменчивые, преданные «вечной игре», они «учат свободной мудрости». И вы, обращается к волнам поэт, «вы — моя отчизна, вы — то, чем был и чем я буду вновь» (1895).
Но как же связывается счастье этих «мигов» со счастьем «мечты», а тем более со «счастьем» смерти? Внутреннее единство этих мотивов с наибольшей полнотой выражено у Ф. Сологуба.
Уже в стихотворении «Иду в смятенье чрезвычайном» (1899) Сологуб объявляет, что преодолевает свое «смятение» перед загадкой бытия и «созерцает свою даль» только в мигах прозрения:
Я в неожиданном, в случайном
Мои порывы узнаю.
А в этих мигах поэт оказывается «за гранью жизни краткой» и живет «одной молитвой сладкой, одним дыханьем с бытием».
В стихотворении «Елисавета» (1902) речь идет о переходе к мечте от мига экстаза любовного. Обращаясь к умершей любимой, поэт побеждает своим порывом смерть, в любовном экстазе освобождается от бремени бытия и осуществляет, наконец, свою мечту:
Расторгнуть бремя, расторгнуть бремя
Пора пришла.
Земное злое растает бремя,
Как сон, как мгла.
Земное бремя, — пространство, время, —
Мгновенный дым.
Земное, злое расторгнем бремя,
И победим!..
Тебя я встречу в блистанье света,
Любовь моя.
Мы будем вместе, Елисавета,
И ты, и я.
Так мечта поэта становится выше жизни, а радости «больной и бедной» земли оказываются «несносны» в сравнении с мечтой:
Много было весен, —
И опять весна.
Бедный мир несносен,
И весна бедна.
Что она мне скажет
На мои мечты?
Ту же смерть покажет,
Те же все цветы.
Однако миги прозрения и экстаза открывают нe только счастье мечты. Они открывают еще большее счастье: «блаженство» смерти.
Но почему смерть — блаженство? Старшие символисты отвечают: это — освобождение от ужаса земного бытия и воскресение в иной жизни.
Сологуб рисует волну, разбивающуюся о берег, скатившуюся звезду, потухший огонек, осмысливая все это как «благодатную тайну, вожделенную весть» об умирании и вместе с тем о «вечном созданье». Для чего, спрашивает поэт, зная эту тайну смерти-воскресения, —
Для чего этой тленною жизнью болеть
И к утехам ее мимолетным стремиться?
Есть блаженство одно: сном безгрозным забыться
Навсегда, умереть.
То же осмысление смерти как воскресения дает и 3. Гиппиус в известном стихотворении «Электричество», рисуя соединение положительного и отрицательного зарядов-
Сплетенные сольются,
И смерть их будет — свет.
Так выясняется связь мотива «блаженства» смерти с мотивами счастья «мигов» и мечты: это мир, противостоящий «тьме» повседневной действительности. Мир, где символисты ищут выхода из своего пессимизма по отношению к земной жизни — тюрьме. После сказанного уже не удивляет сологубовский гимн смерти:
О смерть! Я твой. Повсюду вижу
Одну тебя, — и ненавижу
Очарования земли.
Людские чужды мне восторги,
Сраженья, праздники и торги,
Весь этот шум земной пыли.

Твоей сестры несправедливой.
Ничтожной жизни, робкой, лживой,
Отринул я издавна власть.
Не мне, обвеянному тайной
Твоей красы необычайной,
Не мне к ногам ее упасть....
(1894)
Можно легко увеличить ссылки на творчество Сологуба о радости мигов, мечты и смерти, противопоставленных, как спасение, «несносной» жизни. Таково все его творчество. Напомним только широко известные вступительные слова к его позднейшему роману «Творимая легенда». «Косней во тьме, — гласит это вступление, — тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, — над тобою, жизнь, я, поэт, возведу творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном».
Слова эти являются как бы программными для всего старшего поколения символистов. Правда, на деле все эти «творимые легенды» — мечты, откровения мигов, экстазы любовных порывов и т. п. — вовсе не «очаровательны и прекрасны». Напротив, они убоги. Такова не только мечта Сологуба о «королевстве Ортруды» (роман «Творимая легенда»), о счастье с Елисаветой или о стране Ойле (стихотворение «На Ойле далекой и прекрасной»), где все исчерпывается декоративной красивостью и инфантильными декларациями о счастье («там вечный мир свершившейся мечты, блаженства и покоя»).
Мечта Мережковского о «сапфировых шатрах небес», «нектаре роз», «белоснежных магнолиях» так же декоративно-инфантильна. Недаром Минский охарактеризовал все эти создания фантазии — единственную символистскую «святыню, чуждую тления»,— как «мираж среди пустыни бесконечной».
Впрочем, у Мережковского в стихотворении «Будущий Рим» мы встречаемся и с иным вариантом мечты, который в дальнейшем получит развитие и в его прозе и в статьях.
Повторяя славянофильскую идею о «трех Римах» — Риме языческом, католическом и грядущем—православном, Мережковский видит причину гибели двух старых Римов в их ложной основе: «свободы языческий дух» — у первого, «мысль о благе людей, когда вера потухла в сердцах»,— у второго. И вот теперь, когда «в развалинах древних мы, полные скорби, блуждаем», — теперь и возникла мечта поэта о «вере такой, чтобы вновь объединить на земле все племена и народы», мечта о третьем, «будущем Риме», России.
Нетрудно видеть, однако, что и новый вариант мечты Мережковского, хотя поэт и апеллирует к истории, но перестает быть иллюзией: это религиозно-националистическая фантастика, представляющая интерес по двум причинам.
Во-первых, потому, что такая религиозная концепция истории, связанная, в частности, с мистической философией истории Вл. Соловьева, как увидим далее, найдет свое продолжение и у Мережковского и у символистов-теургов.
Во-вторых, потому, что в дальнейшем — в годы первой империалистической войны — эта «божественная» концепция обнаружит свою совсем не божественную, открыто империалистическую сущность. Это на деле — «мечта» о «православной России», объединяющей все славянские народы в русской империи, в «третьем Риме» русского царя...
Мы вправе сделать некоторые выводы.
Наша земная жизнь — утверждают старшие символисты — пустыня безысходных страданий, царство пауков, недотыкомок и т. д. Мир непознаваем в своей сущности, мы находимся в клетке лжи, где воем, как плененные звери. Истинная жизнь — в глубине нашей души, в ее экстазах, в мигах восторгов, в мечтах.
Но так как, далее, мечты и миги не давали удовлетворения, так как, в конечном счете, вся эта поэзия была выражением духовных метаний людей безмерно противоречивых, оторванных от жизни и народа, внутренне опустошенных, искавших забвения в иллюзиях, то не случайно, что они приходили к прославлению смерти. Ибо смерть для них — желанный покой, единственная возможность освободиться от кошмара действительности и от мучительных собственных противоречий. Даже «солидный» Мережковский, проповедник «третьего Рима» и «животворного» соединения язычества с Христом (трилогия «Христос и Антихрист» и Др.), писал: «Смерть, пленяя красотой, обещает отдых упоитеяьный», «Сердце чарует смерть неизреченной сладостью» и т. д.
Весьма характерно, что позже, изменив Родине и будучи в эмиграции, Мережковский искал соединения Христа с язычеством в...Пилсудском и Муссолини. Ив. Бунин рассказывает (1941): «Несколько лет тому назад Мережковский ездил в Варшаву... Был принят Пилсудским. «Ну что, как?» — спрашиваю. «Когда я вошел в кабинет,— говорит, — я сразу почувствовал присутствие Христа». Год спустя на мой вопрос о Пидсудском ответил: «Обманул сукин сын!».
Ездил Мережковский и к Муссолини. И опять: «Как только я вошел в его громадный кабинет, я почувствовал присутствие Христа. «Дуче, — говорю ему, — я хочу писать книгу «Данте и Муссолини...»
После этого свидания Мережковский прожил целый год в Италии с женой на счет Муссолини. Через год вернулся в Париж и говорит: «Обманул сукин сын!»..- (В. Сухомлин. Гитлеровцы в Париже. «Нов. мир», 1965, № 12. стр. 126, 127).

http://www.biografia.ru/arhiv/blok03.html

Литературное общество в Париже "Зеленая лампа".  

***Зеленый цвет Надежды… Тема: Мысли Автор плэйкаста: SvitLana Создан: 30 апреля 2009 11:09

Благодарю... Автор плэйкаста: оль4ik Создан: 17 июня 2006 12:58

Другие видеоуроки по школьной программе смотрите на InternetUrok.ru

Музыкальные грезы женской поэзии символизма

Мирра Лохвицкая

Мирра Лохвицкая & S T I N G Автор плэйкаста: ariel Создан: 13 декабря 2010 20:03

Мирра Лохвицкая "Врата вечности"

Врата вечности Автор плэйкаста: nrumelyan Создан: 12 июня 2011 17:28

Мирра Лохвицкая "Моя душа"

"Моя душа" Тема: Классика Автор плэйкаста: nrumelyan Создан: 20 сентября 2011 17:15

Просто МАРИЯ

Просто Мария Автор плэйкаста: ariel Создан: 11 августа 2010 23:17

Мирра Лохвицкая "Я люблю тебя"

Лохвицкая Мирра Я люблю… Автор плэйкаста: ariel Создан: 12 августа 2010 18:11

Мирра Лохвицкая "Спящий лебедь"

СПЯЩИЙ ЛЕБЕДЬ Мирра… Автор плэйкаста: ariel Создан: 8 августа 2010 21:38

Мирра Лохвицкая "Фея счастья"

ФЕЯ СЧАСТЬЯ Мирра… Автор плэйкаста: ariel Создан: 9 августа 2010 18:55

Мирра Лохвицкая "NOTTURNO"

NOTTURNO Мирра… Автор плэйкаста: ariel Создан: 9 августа 2010 20:04

Мирра Лохвицкая "Сумерки"

СУМЕРКИ Мирра Лохвицкая Автор плэйкаста: ariel Создан: 13 августа 2010 12:05

София Парнок

"Adelin`s Ballad" - F.Duval Автор плэйкаста: AlexanderAsk Создан: 28 сентября 2006 9:39

Зинаида Гиппиус "Снег"

СНЕГ.. Тема: Времена года Автор плэйкаста: Hatchepsut Создан: 20 января 2012 23:15

Зинаида Гиппиус "Любовь одна"

Любовь- одна Тема: Любовь Автор плэйкаста: Ирини Создан: 10 марта 2010 0:01

Зинаида Гиппиус "Божья"

Божья Автор плэйкаста: Todgina Создан: 1 марта 2011 6:35

Зинаида Гиппиус "Набросок"

Набросок Тема: Жизнь Автор плэйкаста: Кролик_Чаки Создан: 28 октября 2010 0:27

Зинаида Гиппиус "Моей души, в её тревожности, не бойся..."

Моей души, в ее… Тема: Жизнь Автор плэйкаста: Lanusja Создан: 6 марта 2010 12:33

Зинаида Гиппиус "Водоскат"

Зинаида Гиппиус Автор плэйкаста: ariel Создан: 11 декабря 2010 18:34